Balance: The Mine
Вовне, впереди, за краем утесов, вечное небо устремляется к горизонту и
обрушивается в море... сверкающая, бесконечная синева за пределами
досягаемости любого разума или взора. Свет, чайки и волны движутся в
закольцованном повторении, ритуале времени: полумеханический поворот стрелок
часов, полу-свобода летнего танца. Утес, прекрасная позиция для обозрения, -
разграничивающее острие ножа между всемирной шкалой времени, той, что вовне, и
нашей собственной, линейной.
Есть такие, кто создан для моря. Когда они смотрят так пристально, ритм волн
вводит их в транс, а вода питает семена забвения в их умах. Транс не имеет
ничего общего с гипнозом, или сном, или любой прямолинейностью: море, ни
жестокое, ни доброе, позволяет пребывать в нем только тем, кто уже причастен к
его универсальной магии, кто очищен его чарами. Таким образом, когда они,
наконец, незаметно приходят к союзу, безмятежности и порядку вместе с водой,
не остается никакой внезапной перемены, никакой резкой разделительной черты
между прошлым и тем, чего не будет. Последняя цепочка пузырьков тянется, как
прощание с сушей, чьими созданиями они перестали быть; часть единого,
становящаяся еще более единой, они разрастаются, уже чтобы сыграть свою роль в
бесконечном цикле океана. Самоубийства на суше, даже в тот момент крайней
ситуации, оставляют их с чем-то вроде знания о будущем: обнаружение тела,
скорбь, продолжающаяся в памяти других жизнь их последнего поступка,
последнего кадра из фильма их жизней. То, от чего море требует отказаться, -
не только жизнь, но и всякое имя, действие, воспоминание и телесная форма,
взамен на волнообразный ритм его объятий.
Самоубийство не для многих из нас, хотя бы как личностей, даже если день похож
на сегодняшний, место, как это, так великолепно, так искажающе прозрачно, так
глубоко жизнеутверждающе, что обращает разум к тени...
И море - не для всех нас: оно знает свое, и в яростной атаке на подножие
швыряет меня туда, где я стою, на вершину утеса. Там, внизу, где элементы
встречаются в водовороте скал, пены, брызг и грохота, там нет полумер: океан
атакует, разрушает, отступает и атакует вновь; суша покуда не уступит.
Равновесие, борьба противоположностей, запертая в бесконечных циклах,
нарушается без любой из них... это Природа.
А вот признак Человека. В двадцати ярдах от края утеса, параллельно, но на
расстоянии целого мира от общественной дорожки, тянется ограда из колючей
проволоки. Таблички на бетонных опорах, поддерживающих ее, запрещают и вход и
информацию. Мы можем бежать от таинственного порядка моря и Природы; мы можем
бежать от города, который также причиняет свои разрушения, устанавливает свои
обоснования; мы можем бежать так далеко, как сможем, но всегда мы находимся в
противостоянии с признаками себя. Мы обнаруживаем, что идем, что были до самих
себя везде.
Мы были здесь, и здесь живет одно из наших возможных будущих, в приземистых,
массивных зданиях в миле отсюда, у подножия холма. Отнесенная от утесов, где
силы Природы встречаются в таком постоянном неистовстве, расположилась
исследовательская станция, которая будет поддерживать пламя наступящей
когда-нибудь биохимической войны. В этом на самом деле нет парадокса: как и
суша, как и море, эта война микробов не будет ни жестокой, ни доброй, ни даже
человеческой. В конце концов, беспристрастность никогда не входила в число
человеческих качеств. Мы подстраиваемся под линейный размер: мы и наши труды
даже более неумолимы, чем Природа.
Здесь есть тройственное равновесие между морем, сушей и Миром, и Словами
Человека. Есть равновесие, но, особенно на протяжении этого дня, в который я
решил сделать эту прогулку, оно выводит меня из равновесия. Я, в конце концов,
человек, и мне интересно, какое здесь место - мое.
Я оставался на этом участке, оглядываясь вокруг, слишком долго, и тороплюсь,
пока я не погряз в символике. Область общественной земли, которую пересекает
дорожка, ограниченная с одной стороны колючей проволокой, с другой краем
утеса, становится шире. Каким-то образом я прохожу через Человеческий
ландшафт; хотя он очевидно неиспользуем, пассивен.
Бетонный простор, подражающий плато на вершине утеса, положенный на него, как
плита. Он ухабистый, неровный, старый: единообразие случайным образом
нарушается ржавыми крючьями и кольцами, зарослями сорных трав, пробившихся
сквозь изломанные трещины. Каверны здесь и там, как если бы огромные зубы были
удалены из их лож. В них когда-то должны были вкореняться машины, давно
отправленные на свалку: бетон был когда-то платформой, рабочей поверхностью.
Как потребовало того время, он влился в географию и теперь существует, как
могучее дополнение к природным образованиям скал и моря. Очертания энергии и
назначения остались, однако, в этом вновь обретенном положении в земле: по
направлению к морскому тупику. Там утонули в почве останки передней, теперь
покрывшиеся растительностью; крыша пропала, но она находилась на том же
уровне, что и окружающий бетон. Открытая часть комнаты соединяется со
скошенной плоскостью, наклонившейся к поверхности земли, в которую встроены
ржавые рельсы, видимо, для движения маленьких вагонеток. Я спускаюсь по
склону, чтобы более внимательно исследовать комнату. В ней нет пола: комната
является преддверием шурфа, ямы. Все это было когда-то шахтой.
Кажется, шурф тянется на всю высоту утеса, если даже не ниже; проходит
несколько секунд, пока брошенная в него галька не издает звук, говорящий о
прибытии и покое. Мой разум захвачен загадкой. Шпангоуты, окружающие и
поддерживающие пасть шурфа, почернели, покоробились и треснули, как если бы из
нее вырвался огонь, пожирающий шахтеров и машины. Одна балка, когда-то
горизонтальная крыше шурфа для поддержки блоков и инструментов, сползла в
небезопасное положение. Древесина скрипит от старости, и воображение создает
из этого похоронный плач по людям, что наверняка погибли под ней. Даже в
блеске летнего дня заброшенная шахта навевает зловещую атмосферу, темную и
сырую, как та, что поднимается из черной ямы.
Но я знаю, что это не так: древесина обуглилась не от пламени, а от его
антитезы, от влаги, поднимающейся с моря внизу. Шурф был разрушен более
медленным, более неспешным способом, соответствующим терпеливости Природы.
Шахта наверняка заброшена много лет назад, когда все ее содержимое оказалось
более не нужным, недостаточно полезным для того, чтобы оправдать работу. Снова
Человек на своем линейном пути; прогресс, прогресс... в сторону. В этом, по
сути, нет загадки, нет даже призрака прошлого; уже давно силы суши и моря
начали возвращать себе это, свои запасы, в которые человек когда-то так
старательно вгрызался.
В пятидесяти ярдах высится труба, ненадежно громоздится среди элементов. Это
почти могло быть башней, с которой поступило первое предупреждение о
близящейся с моря опасности. В этом есть некоторая загадка: в основании трубы
нет здания, из которого мог бы выходить дым. Вместо этого со стороны моря из
основания тянется кирпичный тоннель. Он четырех футов в высоту и доходит почти
до края утеса. Он придает сооружению вид змеи, готовящейся к броску, труба,
возносящаяся в воздух, и тоннель - хвост - поддерживающий ее.
Я иду вдоль стены тоннеля. На полпути время и вандализм взяли свою плату, там
дыра - зияющая рана в шкуре рептилии - где кирпичи были выломаны. Она несет в
себе одновременно приглашение и угрозу не полностью открытой двери в
затемненную комнату; и если я пригнусь, она достаточно велика, чтобы я вошел.
Нужно двигаться почти на четвереньках, чтобы преодолеть длину тоннеля и, после
начального косого света у входа, переход в темноте. Внутренние кирпичи упали
на пол, и путь завален и неудобен, но луч света, падающий через трубу в
дальнем конце, манит меня.
Я добираюсь дотуда; там есть место, чтобы стоять, чтобы пройти несколько шагов
у основания трубы. На полу, конечно, нет костей или безделушек... но это место
все еще кажется волшебным.
Вертикально надо мной яркий круг голубого неба; свет льется из него и искрится
на стенах, сияя и вспыхивая, как на граненом стекле. Но я вижу, что изнутри
труба сделана из тех же кирпичей, что и остальное здание: сияют не они, но
крошечные, красивые кристаллы, инкрустированные в них, как снежинки, как
алмазы. Они танцуют для глаз в свете и превращают это место в очарованную
пещеру.
Прогулка, ползание того стоили: кристаллы, подобное лону возвышение трубы, ее
потолок осязаемой синевы. Каким твердым кажется небо, когда, как сейчас,
видимы только его несколько квадратных футов! Как хорошо быть живым, как
хорошо чувствовать, как хорошо видеть! И что это за кристаллы?
Рука тянется, чтобы прикоснуться к ним. Некоторые легко отслаиваются от стены
и прилипают к кончикам пальцев, несущим их к языку...
Что здесь добывали?
И каков вкус опыта?
Это была мышьяковая шахта, а вкус таков, как у цветов этого элемента. Они
остались невостребованными в трубе плавильной печи, где возгонялись из
добываемых пиритов. Это все, что осталось от цели прошлого. В нашем поиске
знания, понимания и баланса между силами вокруг нас мы редко находимся далее,
чем на кончик пальца от того, чтобы съесть нашу собственную смерть.
Перевод: Крю Глазьев
[email protected], 2001
Петрушанко Сергей
[email protected], 1998-2002
Peter Hammill - Catechism
А жаль...
