СИЛЬВИЯ ПЛАТ

[groul]

В переводах Светланы Голышевой

СТИХИ К ДНЮ РОЖДЕНИЯ

1. КТО

Прошел месяц цветения. Плоды в доме,
Съедены или сгнили. Я — один сплошной рот.
Октябрь — месяц накопления.

В сарае душно, как в животе у мамы:
Старые инструменты, рукоятки, ржавые зубья.
Здесь, среди мертвых голов, я дома.

Дайте, я посижу в цветочном горшке,
Пауки меня не заметят.
Мое сердце — застывшая герань.

Вот бы ветер ушел из легких.
Собачий облик нюхает цветы.
Лепестки растут вверх ногами.
Они трещат, как кусты гортензии.
Меня, прибитую вчера к стропилам,
Утешают гниющие головы,
Которые не спят зимой.

Кочаны голов: пурпурные, как черви, серебристые,
Одетые в уши мулов и шкуры мотыльков,
Но с зелеными сердцами.
Вены их белые, как свиной жир.

О красота потребления!
Оранжевые тыквы безглазы.
Эти залы полны женщин, что мнят себя птицами.
Вот скучная школа. Я корень, камень, совиный катышек.
Мне ничего не снится.

Мама, ты тот самый рот,
В котором я бы стала языком.
Мать непохожести, съешь меня.
Тень дверного проема,
Что пялится на мусорную корзину.

Я сказала, что, наверное, помню это с детства.
Там росли такие огромные цветы,
Пурпурные и красные рты, просто чудесные.

Обручи из стеблей ежевики доводили меня до слез.
Теперь они зажигают меня, как лампочку.
Иногда я неделями ничего не помню.


2. ТЕМНЫЙ ДОМ

Вот темный дом, очень большой.
Я построила его сама.
Клетка за клеткой из тихого уголка,
Жуя над серой бумагой,
Сочась каплями клея,
Насвистывая, шевеля ушами,
Думая о чем-то другом.

Здесь столько подвалов,
Такие юркие траншеи-угри!
Я круглая, как сова,
Я сама свечу себе.
В любой день я могу выбросить игрушки
Или удочерить лошадь. Мое брюхо колышется.
Надо начертить побольше карт.

Туннели-кабачки!
У меня лапы крота, я проедаю себе дорогу.
Всепоглощающий рот слизывает кусты
И горшки с мясом.
Он живет в старом колодце,
В каменной яме. Он виновен.
Он из породы жирных.

Запах гальки, комнаты-репы. Раздуваются крошечные ноздри.
Маленькие, смиренные любови!
Глупые и без скелетов, как носы.
Здесь, внутри этого корня,
Тепло и совсем неплохо.
Вот и нежные объятия матери.


3. МЕНАДА

Когда-то я была обыкновенной:
Сидела под отцовской фасолью,
Питаясь пальцами мудрости.
Птицы давали молоко.
Когда грянул гром, я спряталась под плоским камнем.

Мать ртов не любила меня.
Старик сморщился и превратился в куклу.
О, я слишком большая и уже не вернусь:
Птичье молоко — это перья,
Листья фасоли немы, как руки.

Этот месяц годится для малого.
Мертвые зреют в виноградных листьях.
Красный язык среди нас.
Мама, подальше от моего двора, —
Я начинаю меняться.

Пожиратель, песья голова,
Накорми меня ягодами тьмы.
Веки не закроются. Время
Разматывает бесконечное сияние
Из великого пупа солнца.

Я должна проглотить это все.
Леди, кто те незнакомцы в лунной бочке, —
Спьяну уснувшие, руки и ноги в ссоре?
В этом свете кровь кажется черной.
Скажите мне мое имя.


4. ЗВЕРЬ

Раньше он был наполовину быком.
Король блюда, зверь, приносящий удачу.
В его воздушных владениях было легко дышать.
Солнце садилось у него под мышкой.
Ничего не повторялось. Маленькие невидимки
Ждали на его руках и ногах.
Печальные сестры отдали меня в другую школу.
Под дурацким колпаком жила обезьянка.
Он всегда посылал мне воздушные поцелуи.
Я его почти не знала.

От него не избавиться:
Беспомощные лапки, слезы и жалобы.
Грошовая душонка, я знаю это нутро.
Ему хватит и мусорного ящика.
Темнота — его кости.
Он отзовется на любое имя.

Лицо-свинарник, счастливая выгребная яма.
Я вышла замуж за шкаф с барахлом.
Я сплю в луже, где плавают рыбы.
Здесь, внизу, небо все время падает.
Грязный боров у окна.
В этом месяце звезды-клопы меня не спасут.
Я веду хозяйство на краю кишки Времени
Среди муравьев и моллюсков,
Герцогиня пустоты,
Невеста клыка из волос.

===========================================
тут есть еще:
http://spintongues.msk.ru/Plath2.html

... и обязательно прочтите роман Сильвии Плат: "Под стеклянным колпаком"

[groul]

And also Sylvia Plath in English

Daddy

You do not do, you do not do
Any more, black shoe
In which I have lived like a foot
For thirty years, poor and white,
Barely daring to breathe or Achoo.

Daddy, I have had to kill you.
You died before I had time--
Marble-heavy, a bag full of God,
Ghastly statue with one gray toe
Big as a Frisco seal

And a head in the freakish Atlantic
Where it pours bean green over blue
In the waters off beautiful Nauset.
I used to pray to recover you.
Ach, du.

In the German tongue, in the Polish town
Scraped flat by the roller
Of wars, wars, wars.
But the name of the town is common.
My Polack friend

Says there are a dozen or two.
So I never could tell where you
Put your foot, your root,
I never could talk to you.
The tongue stuck in my jaw.

It stuck in a barb wire snare.
Ich, ich, ich, ich,
I could hardly speak.
I thought every German was you.
And the language obscene

An engine, an engine
Chuffing me off like a Jew.
A Jew to Dachau, Auschwitz, Belsen.
I began to talk like a Jew.
I think I may well be a Jew.

The snows of the Tyrol, the clear beer of Vienna
Are not very pure or true.
With my gipsy ancestress and my weird luck
And my Taroc pack and my Taroc pack
I may be a bit of a Jew.

I have always been scared of you,
With your Luftwaffe, your gobbledygoo.
And your neat mustache
And your Aryan eye, bright blue.
Panzer-man, panzer-man, O You--

Not God but a swastika
So black no sky could squeak through.
Every woman adores a Fascist,
The boot in the face, the brute
Brute heart of a brute like you.

You stand at the blackboard, daddy,
In the picture I have of you,
A cleft in your chin instead of your foot
But no less a devil for that, no not
Any less the black man who

Bit my pretty red heart in two.
I was ten when they buried you.
At twenty I tried to die
And get back, back, back to you.
I thought even the bones would do.

But they pulled me out of the sack,
And they stuck me together with glue.
And then I knew what to do.
I made a model of you,
A man in black with a Meinkampf look

And a love of the rack and the screw.
And I said I do, I do.
So daddy, I'm finally through.
The black telephone's off at the root,
The voices just can't worm through.

If I've killed one man, I've killed two--
The vampire who said he was you
And drank my blood for a year,
Seven years, if you want to know.
Daddy, you can lie back now.

There's a stake in your fat black heart
And the villagers never liked you.
They are dancing and stamping on you.
They always knew it was you.
Daddy, daddy, you bastard, I'm through.

12 October 1962

Lady Lazarus

I have done it again.
One year in every ten
I manage it--

A sort of walking miracle, my skin
Bright as a Nazi lampshade,
My right foot

A paperweight,
My face featureless, fine
Jew linen.

Peel off the napkin
O my enemy.
Do I terrify?--

The nose, the eye pits, the full set of teeth?
The sour breath
Will vanish in a day.

Soon, soon the flesh
The grave cave ate will be
At home on me

And I a smiling woman.
I am only thirty.
And like the cat I have nine times to die.

This is Number Three.
What a trash
To annihilate each decade.

What a million filaments.
The peanut-crunching crowd
Shoves in to see

Them unwrap me hand and foot--
The big strip tease.
Gentlemen, ladies

These are my hands
My knees.
I may be skin and bone,

Nevertheless, I am the same, identical woman.
The first time it happened I was ten.
It was an accident.

The second time I meant
To last it out and not come back at all.
I rocked shut

As a seashell.
They had to call and call
And pick the worms off me like sticky pearls.

Dying
Is an art, like everything else.
I do it exceptionally well.

I do it so it feels like hell.
I do it so it feels real.
I guess you could say I've a call.

It's easy enough to do it in a cell.
It's easy enough to do it and stay put.
It's the theatrical

Comeback in broad day
To the same place, the same face, the same brute
Amused shout:

'A miracle!'
That knocks me out.
There is a charge

For the eyeing of my scars, there is a charge
For the hearing of my heart--
It really goes.

And there is a charge, a very large charge
For a word or a touch
Or a bit of blood

Or a piece of my hair or my clothes.
So, so, Herr Doktor.
So, Herr Enemy.

I am your opus,
I am your valuable,
The pure gold baby

That melts to a shriek.
I turn and burn.
Do not think I underestimate your great concern.

Ash, ash--
You poke and stir.
Flesh, bone, there is nothing there--

A cake of soap,
A wedding ring,
A gold filling.

Herr god, Herr Lucifer
Beware
Beware.

Out of the ash
I rise with my red hair
And I eat men like air.

23-29 October 1962

[groul]

А теперь внимательно вчитайтесь в следующие строки из биографии Платт. Вам не напоминает биографию Ники Турбиной?

Sylvia Plath demonstrated a talent for words when she began speaking at a much earlier age than most children and was writing complete poems by the age of five.

и тоже в раннем возрасте лишилась отца:
Otto Plath died on the night of November 5, 1940, and when the eight-year-old Sylvia was informed of her father's death, she proclaimed "I'll never speak to God again."

and in the end this:
In the early morning of February 11, 1963, however, Plath set some bread and milk in the children's room then cracked their window and sealed their door off with tape. She went downstairs and, after sealing herself in the kitchen, knelt in front of the open oven and turned the gas on. Her body was discovered that morning by a nurse scheduled to visit and
the construction worker who helped her get into the house.