Диар Вега (представительница публики) я же не реактивная неиссякаемость.
Могу кинуть из старого
Мини-трилогия.
---
Случайность. Мимолетность. Видение?
Луна ласкает звезды. Льет свет, себя на пятиконечные блестки, рассыпанные вокруг.
Луна торжественно и по-праздничному улыбается этой ночью.
На моей рождественской елке полная луна, на дворе растущая, хотя, если присмотреться, полное, удручающее безлуние.
Я беру сиротливый бокал в единственном числе, наливаю шампанское для себя, единственной, рассовав все мысли будней по полочкам, оставляю на потом, на после.
Полчаса до полуночи, полжизни до полусмерти, а в голове приятный тарарам докучной песни-кривляки новогоднего телека.
Мне было всего 13, когда меня впервые посетил мужчина.
Я лежала на траве в провинциальной даче, у задористого ручья, читала милые сентиметальности незрелого, неполового детства, рядом, почти на поверхности воды дикие сардели отплясывали лихой пасадобль в восторге от самих себя и от надвигающегося брачного сезона.
Мужчина не посетил моих мыслей, не потрепал мои нервы, не расшатал хрупкую психологию 6-тиклассницы. Я уверена, что нет, сколько бы мне не перечил Фрейд.
Он посетил мою плюшевую малиновую спальню, еще не встряхнувшую с себя воспоминания о погремушках, обкаканных ползунках в желтый с фисташково-зеленым горошек.
Через 10 минут, после того, как он зашел, все было кончено, итоги подведены: пара испорченных резинок, пара вонючих носков на моем лакированном комоде, дюжина эмоций на пыхтящем, усатом лице, ноль у меня. Толком не разобравшись в происходившей суетливой реальности, я сгинула из его объятий, попросила смыться из комнаты его на все 4 стороны / на 3 буквы – по выбору.
Случайный мужчина случайного детства.
Рука, потянувшаяся за шипучим счастьем, покосилась на выпавший бокал.
150летний бабушкин ковер замялся в нерешительности, с явно сдерживаемым упреком в мохровых, умудренных опытом, бровях. И сливовое пирожное, и облепиховый сироп, и пробу зимних заготовок, и истерики, сопутствуемые чревоманьячеством прямо на полу, – все стерпел. Теперь вот Champagne de la…не знаю что.
Ржаво-желтые прозрачные бульки смешиваются с узором ветхости, почтенности.
Мне уже было целых 18.
Это было мимолетное увлечение.
В 18 мимолетным бывает все: любовь, страх, преходящая зрелость, всемирная скорбь, задумки мироисправления, всепоглощающее книгочтение.
Мы были последними посетителями кофейни «Черный Восток».
Деферамбичный лепет, игривые комплименты в самых неожиданных, казалось бы, невозможных местах. Он утонченно курил самодельную папиросу за папироской: марихуана, щепотка малазийской «травки» + никотин; я – крепкие мужские сигары с чашкой горького кофе + щепотка гвоздики.
Но он был всего лишь этапом. Он это предчувствовал, я же знала точно.
Мне еще не исполнилось 25 – возраст некоторой автоматизированности движений.
Я еще толком не успела полюбить, либо простить. Я хожу в анонимную, безымянную парикмахурскую, что около вокзала, и потому у окружающих до сих пор не сложилось конкретного впечатления о моей прическе.
Я пью шампанское, потому что так принято в книгах, и одиночествую, потому что так диктуют модные веяния без четверти 2003-го года.
Раскачиваясь на унитазе, мурлыча песню от хандры, я чувствую в себе силы менять привычки с возрастом.
Впорхнет ли он сюрпризом в мои ожидающие окна, застанет врасплох на корпоративной вечеринке, где много поклонов, но мало по сути, или появится зловещим видением?
А в 40 я, наверное, заведу себе кошку...
--------------------------------------------------------------------
Жажда мужчины
Я хочу написать книгу. Мне не впервой, не привыкать.
...а эта сука наверху мне мешает спать.
Это для рифмы. Спать я не собираюсь, хочу собраться с мыслями, помедитировать, прогнать эту по-зимнему холодную, пасмурную печаль. Ах, как тоскливо! И никакого мужского пола не намечается этой чернильной тусклой ночью.
Определенно, я себя запустила. Кожа, в лице злополучного загара, облезла, обезобразилась; ноги увили дикорастущие лианы-сорняки, заплесневелая растительность цвета жженой глины, а ногти так отросли, что я могу их грызть, совсем не касаясь подушек пальцев. Я была не такой, не такой.
В 9 лет я впервые познала сладость перфекционистского восстания против царящей анархии в уборках моей матери, у которой часто опускались руки, не хватало прыти, что ли, в потугах борьбы за космос среди всего хозяйственного хаоса.
Завтра бал в честь моей книги. Слишком женское, слишком нелогично-психоделично, слишком утонченное и чуть подобострастное, все слишком, слишком большая жажда славы, громоздкое бремя любви к мужчине, синхронные поцелуи в знак инертного расположения, уколы не со зла, но с тыла. Бал в честь всех книг, начатых с правильного разумного чистого листа. Королевство баловства, шутливого занудства, званый вечер Его Величества Скуки.
И меня много, и никакого иного окольного пути.
Я вышагиваю ладьей там, где следовало трусить пешкой. Я смотрюсь в зеркала так, как надо бы смотреться в глаза мужчины. Я говорю соседям то, что желательно шептать себе перед сном, которого нет, который сгнил и поник, который вернется когда-нибудь как поздние реминисценции потерянного покоя.
- Она любит мужчин.
- О да! Она без них никуда.
- Она любит и женщин.
- О да! Надо же иногда как-то перебиваться...
Мне не впервой.... не привыкать... мне неважно, уродливо. Мне совсем не до страха.
- Что с ней? Опять эти литературные роли, эта наигранная поза, якобы случайные жесты во все стороны... Она сегодня грустна и ходит хмурым лебедем.
- Элегантна и одинока. Как всегда, как всегда...
Я трудоголик до дотошности. Например, я ставлю карандаши рядом на стол и оттачиваю их слева направо, всегда слева направо, и никогда по-другому. Беру левый крайний, довожу до идеала, до совершенства в фигуре.
Садясь на диету, я выполняю все противоестесственные советы, вплоть до крайности, до никчемных деталей. Я худею, худею, худею. Потом начинаю есть, добротно, как следует.
А книги пишу по-старинке, как попадя, от тоски по неразберихе маминой холостяцкой домохозяйской жизни.
Сутулые тени несутся, не погнаться, несутся, убегают. Поймать бы и облечь в стих моей поэмы. Когда-нибудь они поймут и оценят, увидят и прочувствуют другое обворожительное мироощущение всеми фибрами своих тучных, голых душ. Голых без лоска, босых по-мужицки, голых не в эстетической нагости прекрасного, женственно завораживающего, в сухом, тупом подсознательном страдании плебейской голи.
Голь, как боль, моя боль, моя боль.......................
- Кто она?
А еще никто, кроме меня, так добросовестно не читает рекламные мэйлы %)
----------------------------------------------------------------------------------
Дом напротив
В начале 40х гремели бури, носились революционные идейки «за отечество», переплавленные впоследствии в созревшие громадные идеи. Терракотовые листки рыскали по полям, осень парила во всем цвету, по всем правилам. Новый дух ощущался и в начищенном блеске стали; новая жизнь вкупе с кровью «за наших».
Некто буржуазный хирург – пережиток былого капризного очарования, издержки царизма, - творил свою маленькую жизнь.
Отец заранее стушеваться не успел. Ему пришлось бегать по раненым в обнимку со своим страхом.
Всю жизнь он удачно подворачивался под руку, то тут то там попадал под резервную планку «пригодится». Он пригодился... Запивая свое горе пузырем с горбушкой, глушил эмоции отверткой и крепким деревенским сном под звуки пулеметного марша, стелил скальпельный ящик, вместо постельной роскоши подушки. Так и воевали. Боролись за кусок народной земли, дошли до национального экстаза и гласности. Последнее он понять так и не смог. Шерше ля фам радикальным образом скрасила дело, встряхнула запахшие нафталином комплексы своего отщепенца, в будущем моего родителя.
Слово за слово, рюмка другая, бык взят за рога, дело, в общем-то, в шляпе. Бравые солдаты копошатся в шеренгу, затягивая хоровые стоны, пока их спаситель и вовсе обложался в коленоприклонной позе перед дамой сердца: предлагал ей водяры, закуску и руку впридачу.
Раскисающий мужчина во всем соку – преубогое из зрелищ.
. . . . .. . . ...грамофонные трели в тиши, в ночи. Ретро-страсть в грамофонном исполнении, в тиши, в саду. Музыка, пережившая огонь, воду и жертв войны. Музыка как бальзам, вазелин, вялый, несильный наркотик. Просто для души, только для позитива, подлунного счастья.
Она его пригрела, потом и полюбила.
Мать долго не могла простить ему его крови цвета кипяще-алого флага, в противоположность кровям ее предков, небесно синих, безоблачных, голубых.
. . . . . .. . мелодии забытых 40х. Пропавшая музыка немого кино, болтливых времен, разноголосых мук. Немая музыка немого счастья.
Эти окна смотрят прямо на мое здание, я каждое утро смотрю прямо на эти создания.
Они прекрасны в своей одинокой печали. Будь я рядом с одной из них, загадочное откровение бы спало, как полуденный пустынный мираж. Они – высококачественный венец искусства. Из всей грязи-мрази, скудной катавасии Бог выбрал именно их нам в спутницы, хоть и со скидкой, с учетом инцидента эдемовых яблок, змеиных совращений, прочей сказочной лабуды.
Но я склонен идеализировать женщин. Я нахожу мифы даже в обыденных канцеляризмах и обаяние в отдушке спиртовки, комендантских ограничениях.
Мать не смогла простить отцу его пола. Она была сама воинственность и считала, что сможет утереть нос любому расхлябаю в споре. До последних своих сочтенных дней, она с трудом прощала мне мой пол и привилегии. До последней надежды...
Я ищу жизнь моего склада, вне полов и препираний.
А эти женщины, эти амазонки цивильных веков.....
Из них бы двоих вышла первоклассная пара.
...хотя они вполне пара и сами себе.
5.09.2003.
Вечное
Класс!
